Неточные совпадения
Самгин
в одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного столика браунинг, но, бросив его на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к
окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока на бок, катился по мостовой на панель, тот, что был впереди его, — исчез, а трое все еще лежали,
стреляя.
А через несколько дней, у себя
в деревне, он стал
стрелять из
окна волчьей картечью
в стадо, возвращавшееся с выгона.
— Слышали? Какой-то идиот
стрелял в Победоносцева, с улицы,
в окно, черт его побери! Как это вам нравится, а?
— Да,
стреляют из пушки, — сказал он, проходя
в комнаты.
В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла
окон,
в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно осенний лист.
Пушки
стреляли не часто, не торопясь и, должно быть,
в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб
стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу, пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у
окна. Как-то вдруг
в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Все успокоилось. Вдруг у дома появился полицмейстер
в сопровождении жандармов и казаков, которые спешились
в Глинищевском переулке и совершенно неожиданно дали два залпа
в верхние этажи пятиэтажного дома, выходящего
в переулок и заселенного частными квартирами. Фабричный же корпус, из
окон которого кидали кирпичами, а по сообщению городовых, даже
стреляли (что и заставило их перед этим бежать), находился внутри двора.
В одном из домиков нашей улицы поселился какой-то барин, с шишкой на лбу и чрезвычайно странной привычкой: по праздникам он садился у
окна и
стрелял из ружья дробью
в собак, кошек, кур, ворон, а также и
в прохожих, которые не нравились ему.
Но люди еще помнили, как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о гайдамаках, о том, как и он уходил на Днепр и потом с ватажками нападал на Хлебно и на Клевань, и как осажденные
в горящей избе гайдамаки
стреляли из
окон, пока от жара не лопались у них глаза и не взрывались сами собой пороховницы.
Он
стрелял у нас
в саду под
окнами, таскал из нашего погреба съестное, брал, не спросясь, лошадей, а мы возмущались, переставали верить, что Дубечня наша, и Маша говорила, бледнея...
И вдруг то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я не испытывал с самого детства, нахлынуло на меня вместе с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя с трудом, повернулся на бок, поджал ноги, подложил ладонь под голову и заснул, точно так, как
в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда
в окно стучит ветер, и
в трубе жалобно воет буря, и бревна дома
стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь с отрадой
в маленькой душе.
У меня был дядька Иван Андреич. Он выучил меня
стрелять, когда мне было еще 13 лет. Он достал маленькое ружьецо и давал мне из него
стрелять, когда мы ходили гулять. И я убил раз галку и другой раз сороку. Но отец не знал, что я умею
стрелять. Один раз, это было осенью,
в маменькины именины, и мы ожидали дядюшку к обеду, и я сидел на
окне и смотрел
в ту сторону, откуда ему надо было приехать, а отец ходил по комнате. Я увидел из-за рощи четверню серых и коляску и закричал: «Едет! едет!..»
Трилецкий. Бог с ним совсем! Мне не до того… У меня у самого
стреляет и
в голове, и
в брюхе… (Лезет
в окно.) Посторонись…
Экономка спешила
в точности выполнить приказ своего повелителя. Сторож отвечал, что приехал из Гельмета господин Никласзон и грозится
стрелять по
окнам дома милостивого барона, если не скоро пропустят его через мост.
Началась ужасная резня. Поляки
стреляли из домов и, собравшись густыми толпами, нападали на русских. Наша пехота колола их без пощады, конница рубила и топтала лошадьми — все бежало от русских
в поле, за местечко, где большая часть отряда Огинского стояла на бивуаке. Русские, взятые Огинским
в плен при Речице и запертые
в одном из городских домов, бросились из
окон и примкнули к своим.
— Бах! —
стреляло высыхающее дерево, и, вздрогнув, о. Василий отрывал глаза от белых страниц. И тогда видел он и голые стены, и запушенные
окна, и серый глаз ночи, и идиота, застывшего с ножницами
в руках. Мелькало все, как видение — и снова перед опущенными глазами развертывался непостижимый мир чудесного, мир любви, мир кроткой жалости и прекрасной жертвы.